Дмитрий Бобышев. Легенды и факты.

«...я читал ей поэму “Новые диалоги доктора Фауста” – эта тема была ее давней подсказкой всем нам, и вот я осуществил ее» () Бобышев: “Место рождения в моём первом паспорте, выданном в 16 лет, было обозначено по-советски беспощадно: город Жданов Сталинской области. При обмене паспорта я воспользовался неразберихой хрущёвской оттепели и уговорил паспортистку вписать мне местом рождения Мариуполь, никакой области. Так я, можно сказать, самочинно снял с себя советское клеймо. А официально этот скромный южный город вернул своё древнее имя только в январе 1990-го года. Я тогда после 10-летнего отсутствия приехал на побывку в Ленинград (истинно мой родной город) и участвовал в митинге за снятие ждановского имени с Университета, с Дворца пионеров, с какого-то ещё завода и заодно с моего места рождения. Но Мариуполь — это не только отметка в паспорте. До начала Великой войны туда съезжался на время отпусков весь наш клан: три сестры, одна из которых стала моей матерью, их чада и молодые мужья, — отдохнуть, повидаться с родителями, пообщаться между собой. Мои первые детские впечатления связаны с Азовским морем, с мирными бытовыми сценками и, увы, с началом войны. Родители поторопились вернуться в Ленинград, и там их застала блокада, а мы, остатки большой семьи, бежали под обстрелом и бомбардировками прочь, на Кавказ, и больше я Мариуполя не видел. Но узнал впоследствии, что и дом наш был разбит, и весь город стал местом злодеяний и массовых расстрелов. И вот теперь опять: Мариуполь и война, но уже не с немецкой армией, а с неизвестно какой — русскоговорящей, но чужой, своей и не своей, и тоже захватнической. Против этого возмущаются обе мои половины — и украинская, и русская. Я вырос и полжизни прожил в Ленинграде, который всегда был для меня Санкт-Петербургом. Казалось бы, его барокко и ампир, гранит и чугун, строй дворцов и разворот Невы с золочёными шпилями вырастят в душе имперское, гордое чувство. Но его советское, лживое наполнение глубоко претило мне. И всё же крах советской империи вызвал тревогу и сожаление, при этом отпали какие-то панславянские утопические иллюзии. Но то, что держалось на принуждении, должно было развалиться, и, к счастью, оно развалилось бескровно, на основе взаимных легитимных соглашений. Моя тревога основывалась на собственных наблюдениях: как раз накануне развала Югославии я прокатился по её республикам и воочию убедился в межэтнических стрессах, во взрывных настроениях среди сербов, хорватов и боснийцев. Сдерживала напряжение лишь изначально фальшивая идея Великой Сербии, но вскоре она лопнула, разразившись гражданской войной, геноцидом и кровавой баней“ ().