Опера _Хованщина_, 5 действие. Сцена Андрея Хованского и Марфы и самосожжение раскольников

Текст Антона Гопко () Мы пропустим несколько замечательных отрывков и перенесёмся в самый конец «Хованщины» — в окружённый петровскими войсками раскольничий скит, где скрывается от властей князь Андрей Хованский. Раскольники готовятся сжечь себя заживо, лишь бы не даться в руки «Антихриста», а молодой князь… похоже, выбора у него нет. Финальный пожар как символ очищения и искупления использовался самыми различными авторами от Рихарда Вагнера до Эрленда Лу. И кто бы что ни говорил, я убеждён, что «Хованщина» (а особенно её концовка) создавалась под сильным и несомненным вагнеровским влиянием. Только вот в конце «Хованщины» сгорает не Валгалла с богами и героями, а обычные, живые, глупые люди… Представьте себе Изольду, которую не любит Тристан. Представьте себе Брюнгильду, которую не любит Зигфрид. А теперь мысленно объедините две эти страстные натуры, и у вас получится Марфа. Эпизод Марфы и Андрея начинается с песни «Где ты, моя волюшка?», которую Андрей Хованский напевает, выходя из-за сцены. Переменчивый, как бы плавающий, ритм этой песни прекрасно передаёт отсутствие душевного равновесия у персонажа. У автора в конце своей песни Андрей восклицает «Эмма!» — но в некоторых записях в этом месте звучит «Марфа!» Так было принято исполнять это место в Большом театре в течение многих лет по причине недописанности образа Эммы. Своя логика в этом была, но всё же, согласитесь, что когда Андрей взывает к Эмме и тут же слышит голос Марфы: «Милый мой» — конфликт получается острее, а вся сцена намного драматичнее. Для истерзавшейся Марфы настал час торжества. Сгореть вместе со своим любимым — выход в её ситуации, возможно, наилучший. Сладострастие мелодии «Вспомни, помяни светлый миг любви» органично переходит в религиозный экстаз и исступлённое пение «Аллилуйя». Так воспринимает происходящее Марфа. Для неё это, можно сказать, «смерть в любви». С точки же зрения Андрея всё выглядит совершенно иначе. Он гибнет в объятиях опостылевшей, нелюбимой женщины, за веру, которую не исповедует, и за политические интриги, в которых не участвовал. Трудно найти в мировой оперной литературе судьбу более трагическую. Уже совсем невдалеке слышны звуки труб петровского войска, Досифей объявляет, что пора гореть. Андрей в ужасе умоляет Марфу спасти его. «Тебя спасти?» — отвечает она с усмешкой, и начинается следующий раздел этой сцены «Слышал ли ты», где мерный ритм литавр создаёт ощущение полнейшей неотвратимости надвигающейся истории, на пути у которой случайно оказался бедный княжич. Здесь рукопись Мусоргского обрывается, и чем должна была закончиться «Хованщина» не знает никто. Кто прав? Римский-Корсаков, венчающий оперу беспощадной темой петровцев, Стравинский с его мрачными раскольничьими песнопениями или Шостакович, у которого над дотла сгоревшим скитом вновь звучит трогательная мелодия «Рассвета на Москве-реке»? Ни тот, ни другой и ни третий? А может, каждый по-своему?