– Видишь ли, брат, какая штука. Уж с неделю как дожился я до такого стыда, что осталась у меня в этюднике лишь чёрная краска да угли печные. Стал я ими писать, а всё только что грязь размазываю. Одна картина страшней другой получается. Рисую портрет, а из холста словно черти смотрят. И так меня это всё подломило и раздосадовало, что слёг я совсем. То ли живой, то ли мёртвый. Может во сне, а может наяву. А когда с трудом открыл глаза, понял, что пролежал так в беспамятстве сто пятьдесят лет! Тут-то я и услыхал впотьмах тихий звук, будто кто-то поизносит моё имя. Кличет: «Николай Антипыч…» Я приподнялся на локтях, вытер с лица пот, прислушался, а звук тот прямо с мольберта моего доносится… «Николай… Антипович…»
Встал я, значит, затеплил свечу… Подошел на цыпочках... Стоит в подставке самый обыкновенный чистый холст, а из него:
– Николай Антипыч, голубчик, наконец-то! Сколько лет я зову тебя, а ты всё не слышишь, бросил меня тут в незаконченном состоянии и уснул мёртвым сном…
– Кто здесь? – спросил я робко.
– Я. Холст твой. Кто же ещё? Ждал тебя в мольберте, как преданный пёс, все сто пятьдесят лет. Всё надеялся, что ты коснёшься меня своей искусной рукой.
– Будет! – перекрестился я, стараясь отгадать, откуда звук идёт.
– Нарисуй на мне, – взмолился холст. – Ты в тот далёкий вечер так много думал о будущей работе, столько идей витало в твоей голове… Но так ты ни разу и не дотронулся до меня своими чернилами.
И тут я окончательно понял, что со мной натурально живое полотно разговаривает! Попятится я в ужасе от мольберта, а холст как закричит:
– Рисуй!!!
Я от неожиданности отпрыгнул да так в шкаф с испугу и влетел, посыпались из него другие холсты и каждый требует:
– Рисуй, рисуй, рисуй на мне!
Прям какая-то нечистая сила оживила их и даровала голос...