Ольга Берггольц. Голос (сценарий Н.Громовой, реж.Якович, читает Улицкая. Демидова, Н.Соколовская, блокадницы В.Сонина, Н.Нонина)

Рабочая ссылка: “После публикации тайных дневников Берггольц в 2010 году светлый советский образ блокадной Мадонны, истинной патриотки и коммунистки, замерцал новыми смыслами. Оказывается, на протяжении всех самых темных, самых страшных 1930-х и 1940-х Берггольц вела честнейшие записи, не скрывая ни перипетий личной жизни, ни сомнений в правящей партии, ни негодования на то, что происходит в стране. Эти дневниковые тетради Берггольц побывали в тюрьме, и на них сохранились пометки красного карандаша следователя; эти тетради Молчанов закопал («захоронил», как говорила сама Берггольц) во дворе их ленинградского дома, опасаясь ареста; эти тетради Макогоненко прибил гвоздями к обратной стороне дачной скамейки, чтобы при обыске их не нашли… Книга «Ольга. Запретный дневник» (2010), в которой впервые тайные записи Берггольц были представлены в полном объеме, несколько меняет представление о ней, и плакатные стихи военного времени: «Я люблю тебя любовью новой, Горькой, всепрощающей, живой, Родина моя в венце терновом, С темной радугой над головой!» – начинают звучать по-иному. В дневниках зафиксировано мучительное время конца 30-х – начала 40-х, когда Берггольц, пережившая тюремное заключение, трудно и безуспешно пытается примирить свою прежнюю истовую веру в коммунистическую идею и нынешнее столкновение с властью в ее самом омерзительном, самом чуждом изводе: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят – “Живи”». По замечанию Н.Стрижковой, руководителя отдела архивных коммуникаций РГАЛИ, Берггольц «вышла из тюрьмы, не понимая, кто она: враг или гражданин. В дневнике очень тяжелые записи — что она продолжает внутри себя говорить со следователем, что не может понять, как жить…» И дальше: «Во время войны это понимание, зачем она живет и кому служит, пришло моментально. Она работала на радио, своими стихами помогала людям выжить». Естественно, военные годы не были для Берггольц временем, когда стоит сводить счеты с властью. А вот после – после она уже не могла примириться с всеобщим молчанием и высказывала свой протест так же открыто, как высказывала в стихах свою преданность партии. Некоторые, подобно Ахматовой, считали это двуличием: «Оля – талантливая, умеет писать коротко. Умеет писать правду. Но увы! Великолепно умеет делиться на части и писать ложь» . Другие понимали, что в эту «ложь» Берггольц сама верит безоговорочно – и, разуверяясь, испытывает настоящую боль: И я всю жизнь свою припоминала, и все припоминала жизнь моя в тот год, когда со дна морей, с каналов вдруг возвращаться начали друзья. Зачем скрывать — их возвращалось мало. Семнадцать лет — всегда семнадцать лет. Но те, кто возвращались, — шли сначала, чтоб получить свой старый партбилет... Поэзия Берггольц – это поэзия и трагедия советского человека. Сверхчеловека, выведенного в 1920-е годы, чтобы его масштаб соответствовал масштабу грандиозных перемен, космизму советского строя, блеску пламенной идеологии. Подлинной трагедией этому (сверх)человеку казался не пафос постоянной борьбы, не бытовые лишения, даже не голодная смерть в осажденном городе – а прежде всего компромисс с собственной совестью; и судьба Берггольц, и ее творчество, и дневники суть свидетельство того, как мучительно она стремилась избежать этого компромисса и как боролась с собой же – за право оставаться собой“ (