Человек Эхо...

Экзистенциальное одиночество. Спасительная однобокость. Человек Эхо. В глубине души Человек Эхо был уверен в том, что его невозможно понять. У него на первом месте были чувства и потребности других. Он не умел фиксироваться на себе, от чего себя не чувствовал. И в связи с этим думал, что он непостижим и не воспринимал себя ценным. Через болезнь Человек Эхо учился не игнорировать себя и принимать помощь от других. За закрытой дверью Он уже свыкся с этой комнатой и чувствовал себя с ней одним целым. Все здесь было знакомо: мягкий тяжелый ковер, глубокие кожаные кресла, даже складки занавесок, тактично скрывающих дневной свет. Не исключено, что комната и должна была напоминать входящим сюда: жизнь почти закончилась, пора послать прощальный привет всему живому и закрыть за собой дверь. Мебель была тщательно подобрана: она успокаивала изнуренное тело и отвлекала от назойливых мыслей. Он погрузился в одно из глубоких кресел и замер, глядя на электрический камин. Стоило только закрыть глаза, и сон, несомненно, охватил бы его, унес бы куда-то далеко в дремотную область, где нет ни мыслей, ни труда, ни любви. Он молчал, и молчала комната. За окном, на Харли-стрит[34], гудели таксомоторы, доносился отдаленный шум транспорта с Мэрилебон-роуд: все это теперь принадлежало другой эре, другому миру. Над камином помещался написанный маслом портрет девочки в розовом платье, с рассыпанными по плечам черными кудрями. Ее шляпка была отброшена за спину и висела на короткой ленточке. Куда бы он ни садился, повсюду за ним с вызовом следили глаза этой девочки, преследовала ее веселая неестественная улыбка. Он ненавидел эту картину, эту неотрывно смотрящую на него девочку, хотя и знал, что, в сущности, она его подруга, давняя подруга, что все они тут связаны – и девочка, и кресла, и комната, и никому из них отсюда не убежать. Привычным движением протянув руку, он взял со столика номер «Панча». Было как-то страшно осознавать, что «Панч» лежит и всегда лежал именно тут. «Панч» пребудет здесь вовеки. И комната это понимала, она даже подтрунивала над ним – наконец-то он все понял! – но в то же время разделяла его страх, была с ним заодно. «Мы здесь для того, чтобы облегчить твое существование, – шептали вещи в комнате, – облегчить, облегчить… Откинься на спинку кресла и расслабься. Это главное: расслабься…» Но девочка на картине продолжала раскачиваться: туда-сюда, туда-сюда. Щеки у нее были того же цвета, что и платье, она словно кричала: «Посмотри на меня! Посмотри на меня!» Он погрузился еще глубже в кресло, опустил голову. Пальцы без устали листали страницы «Панча», хотя все шутки в этом номере запечатлелись в его сознании давным-давно. Как обычно, с точностью часового механизма, стоило только ему взглянуть на карикатуру, изображавшую бывшего премьер-министра в виде быка на скотном дворе, как дверь отворилась и в проеме возник дворецкий. Лишенным какой бы то ни было интонации голосом, словно все зная заранее, слуга провозгласил: – Прошу вас, сэр! Он сразу поднялся, пересек приемную и последовал за провожатым по устланному коврами коридору в кабинет за дверью из красного дерева. Дворецкий исчез, дверь затворилась. Теперь он стоял в просторной комнате – высокий потолок, книжные шкафы вдоль стен, лампы под зелеными абажурами, письменный стол и зловещая, похожая на операционный стол кушетка в углу. В этой комнате было спокойней: хотя она тоже вызывала страх и отвращение, здесь можно было еще побороться за жизнь, а не просто молча сидеть и ждать.