Иосиф Бродский. “Сретение“. Читает протопресвитер Александр Шмеман (1921, Таллинн — 1983 Нью-Йорк)

Кадры из Тарковского “Ностальгии“ (1983). Адажио из концерта для гобоя и струнных ре минор А.Марчелло Чтение под другую музыку: Речь Шмемана о Сретении: “В августе 1941 ушёл в армию отец поэта. Через 3 месяца Ося вместе с мамой Марией Моисеевной эвакуировался из блокадного Ленинграда в Череповец. Для ухода за малышом была приглашена деревенская женщина Груня, которая, по словам Грудининой, близкой подруги матери Иосифа, его и окрестила. Узнала же она об этом от самой Марии Моисеевны. Скорее всего, Груня и стала крестной Иосифа. О крещении Бродского провёл «дознание» В.Бондаренко. Он посетил Череповец и выяснил, что няня Груня окрестила Осю в храме, прихожанкой которого она была, а именно – в храме Святых Богоотец Иоакима и Анны пригородного села Степановское. Священником, совершившим обряд крещения, был недавно до этого выпущенный из лагеря П.Орнатский“. Существует “фотография 32-летнего поэта, на которой виден нательный православный крест. Бродский открыто стал его носить, как только эмигрировал. [...] Однако потом – укажут знатоки его заграничной жизни – он этот крестик снял“ (#_ftnref1). Шмеман — “священник Православной церкви в Америке, декан Свято-Владимирской семинарии, богослов, наследующий традиции русского религиозного возрождения начала XX века, — записывал свои мысли и наблюдения за прочитанным и увиденным в 1973-83, и сегодня в этих заметках можно найти и мудрый спокойный взгляд на проблемы современного ему общества, и очень личное, глубоко пережитое понимание православия, и прозрачный язык, напоминающий о Бунине и Чехове. Дневники впервые изданы в России в 2005, и это одна из книг, значение и влияние которых только возрастает с годами“ () : «Приходит тяжелая пора, и читают люди не Хлебникова и не Крученых, а Ахматову, Пастернака [...] : Не могу оторваться от книги Чуковской, от этой поразительной “записи“ живой Ахматовой, от всего этого ужаса, позора, страдания. И все же все время как бы спрашиваю себя: да как все-таки мог этот ужас длиться так долго? Откуда столько подлости, страха, ненависти? Откуда это “палачество“? До – во время – и после Сталина. Вот что, между прочим, меня поражает: отрыв всей этой до предела утонченной элиты от “народа“. 99% русского народа не имели – и, наверное, не имеют и сейчас – никакого отношения к ней. Необычайная хрупкость, оранжерейность русской культуры. Писатели в России гибли и гибнут, как птенцы, выпавшие из теплого гнезда. Когда читаешь о французских писателях, например, чувствуешь их защищенность – не “народом“, конечно, а самой культурой. У меня впечатление такое, что в России всегда много отличных писателей, поэтов и т.д., но при этом нет “культуры“ как элемента, в котором они могут жить и дышать. Выкорчевывая, уничтожая писателей, власть – любая власть – делает это не потому, что боится их, – ну чем был опасен Мандельштам для Сталина? – а потому, что чувствует их абсолютную инородность и за нее их ненавидит. Но то же самое и в эмиграции, и в Церкви. Все и всюду мерится по “низу“, это какая-то утробная ненависть к “высшему“. Выносят только штампы: священника, поэта (общедоступного, “своего“…). Отойди от штампа, и ты – враг… На культуру, на качество очень мало “клиентов“. Нет спроса, и предложение поэтому оказывается отвергнутым… Вот читаешь об Ахматовой, как годами исправляла, оттачивала она – несмотря на все ужасы – свою “Поэму без героя“. И с каким отвращением думаешь о своей “работе“, обо всем написанном, всегда в спешке, всегда приблизительно, всегда на “фру-фру“, и становится бесконечно грустно. Все случайно – и именно грустно думать об этом в 60 лет… Всякий “микрокосм“ (например, семинария) соткан из тех же страстишек, амбиций, зависти, страха, что и “макрокосм“ – то есть человеческое общество в целом. Во всяком есть – потенциально – и аятолла Хомейни, и Сталин, и Смердяков и т.д. “Развитие“ их ограничено только одним: отсутствием у них власти. Страшна в мире, страшна для человека только власть. И в ограничении ее, в сущности, единственная заслуга, а также и призвание скучнейшей во всех других отношениях демократии. Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле печаль И долговечней – царственное слово. Боже мой, до чего это прекрасно! { } [...] Вчера вечером кончил 2 том “Записок“ Чуковской об Ахматовой. Книга замечательная по своей правдивости. Но вместе с тем по мере чтения я все сильнее чувствовал пронизанность ее какой-то гордыней. [...] духовная “двусмысленность“ символизма сделала их [поэтов-символистов] слабыми в распознании большевизма, а духовно трезвый акмеизм Ахматовой, Гумилева и Мандельштама – сделал их стойкими» ()