Из дневника Георгия Эфрона (о матери и соседях по коммуналке)

: “...в квартире живет инженер А.И.Воронцов с женой. Вчера вечером мать повесила в кухне сушить от стирки мои штаны. Сегодня Воронцов учинил форменный скандал, требовал снять эти штаны, говорил, что они грязные. Говорил, что мы навели тараканов в дом. Грозил, что напишет в домоуправление. Говорил, что мы развели грязь в кухне. Все это говорилось на кухне, в исключительно злобном тоне, угрожающем. Я выступал в роли умиротворителя, а после того как мать ушла из кухни, говорил Воронцову, чтобы он говорил с матерью полегче. Это самое худшее, что могло только случиться. Так как мать работает с исключительной интенсивностью, то, естественно, что она не успевает все прибрать в кухне. Главное, что ужасно, это то, что этот Воронцов говорил исключительно резко и злобно с матерью. Моя мать представляет собой объективную ценность, и ужасно то, что ее третируют, как домохозяйку. Вообще ничего нет отвратительнее и ужаснее таких «кухонных трагедий». [...] Ведь этот Воронцов теперь может отравить нам всю жизнь. И главное в том, что если бы дело касалось меня лично, то мне было бы абсолютно все равно. Но оно касается матери. Мать исключительно остро чувствует всякую несправедливость и обиду“ ( исключительно неприятный“]) : «А какие сволочи наши соседи. По правде говоря, я никогда не подозревал, что могут существовать такие люди — злые дураки, особенно жена. Я их ненавижу, потому что они ненавидят мать, которая этого не заслуживает» () Цветаеву терзают постоянными скандалами, претензиями соседи по коммуналке. Мур пишет: “Я знаю, что когда-нибудь я буду жить самостоятельно, что я избавлюсь от всех проблем, что я смогу прямо смотреть всем в глаза, а не исподлобья, как теперь. Я вылезу, потому что я настойчив и умен, и я надеюсь на свое будущее”. «Он стал встречаться с девочкой из класса [...] строит самые разнообразные планы на будущее. Мечтает об отдельной комнате, о самостоятельности. Его все больше и больше не устраивает положение “сына Марины Ивановны”, он хочет, чтобы окружающие оценили его собственные достоинства. “Мура ты не узнала бы, — писала Цветаева дочери в лагерь, — он худой, прозрачный, руки как стебли (или как плети, очень слаб), все говорят о его хрупкости. Внутри он все такой же суровый и одинокий и — достойный: ни одной жалобы — ни на что”. Цветаеву, и это видно из немногочисленных писем к Але в лагерь, чувствовала по отношению к сыну неизбывную вину. За его болезни, одиночество, безбытность. Те, кто их видели в Москве в 1941 вместе, говорили о том, что Мур держался очень обособленно от матери, раздражался на нее. Если они вместе шли по улице, он пытался идти отдельно, а она нелепо кидалась к нему, хватала, как маленького, за руку. Потом, из ташкентского одиночества, наступившего после ее смерти, в письме к сестре он отзовется о матери значительно мягче: “…насчет книги о маме я уже думал давно, и мы напишем ее вдвоем — написала же Эва Кюри про свою знаменитую мать”. Но к этому пониманию Мур шел через такие испытания, какие другого подростка просто сломали бы. [...] “22 июня — война; узнала по радио из открытого окна, когда шла по Покровскому бульвару”, — записала Цветаева. Теперь ее преследовал страх бомбежек, страх за сына, которому по-мальчишески интересно было дежурить на крыше дома на Покровке, где они ютились в комнате в коммуналке. Москву стали бомбить уже через месяц после начала войны и бомбили почти ежедневно, хотя сообщение об этом появилось в газете “Вечерняя Москва” 27 июля. “На Москву налетело около ста самолетов противника, но к городу прорвалось не более пяти-семи. В Москве возникло несколько пожаров, есть убитые и раненые”. [...] С началом войны Мур ощутил полное отсутствие будущего. В силу своего эгоизма он оказался вне патриотического настроения своих сверстников, чувства, которое объединило целое поколение подростков его возраста. Ироническая, язвительная маска настолько плотно приросла к его лицу, что, уже оказавшись в эвакуации, в полном одиночестве и страдая от этого, он, может быть, и жаждал ее снять, но уже не умел без нее жить. [...] Цветаева металась, пытаясь спрятать взрослого сына от опасностей, понимала, что это только отсрочка. Казалось, что за городом безопасней; они выехали на некоторое время на дачу к Кочетковым в Пески. Там жили престарелая поэтесса Вера Меркурьева, еще какие-то старые женщины, которые вели разговоры о пропавшей кошке и вспоминали о 12 кошках, отравленных в Гражданскую войну. Мур с отвращением слушал, называя их в дневнике старыми идиотками. Запах старости и кошек для него смешивается воедино. Он хочет вырваться к молодым, ясным, здоровым людям. Мать для него воплощает то же прошлое, что и старухи на даче. Наступали страшные времена, когда о животных было думать неприлично. Многим было невыносимо смотреть им в глаза и понимать, что их придется бросить или уморить голодом» (